Whence is that knocking? How is't with me, when every noise appals me? What hands are here? ha! they pluck out mine eyes. Will all great Neptune's ocean wash this blood Clean from my hand? No, this my hand will rather The multitudinous seas incarnadine, Making the green one red.
Перевод Юрия Корнеева:
Где стучат? Да что со мной? Я шороха пугаюсь! Чьи это пальцы рвут мои глаза? Нет, с рук моих весь океан Нептуна Не смоет кровь. Скорей они, коснувшись Зеленой бездны моря, в красный цвет Ее окрасят.
Перевод Бориса Пастернака:
Стучат! Кто к нам стучится? Что со мной? Теперь меня пугает каждый шорох. А руки, руки! Мне их вид глаза Из впадин вырывает. Океана Не хватит их отмыть. Скорей вода Морских пучин от крови покраснеет.
Перевод Михаила Лозинского:
Где стучат? Да что со мной? Мне страшен всякий звук. Чьи это руки? Ха! Они глаза мне Рвут прочь! Отмоет ли с моей руки Весь океан Нептунов эту кровь? Верней, моя рука, морей коснувшись, Их празелень окрасит в красный цвет.
Перевод Сергея Соловьёва:
Стучат! О, что со мной, что каждый звук меня Приводит в дрожь? А что за руки? Они глаза мне вырвут!.. Нет, весь великий океан Нептуна Не смоет эту кровь с моей руки! Скорей побагровеют волны моря, Зардеет зелень их.
Перевод Юрия Лифшица:
Кто там стучит? Ну вот... Уже пугаюсь шума. Эти руки... Смотрю на них я — и боюсь ослепнуть. Едва ли в океане мировом Воды достанет руки мне отмыть. Скорей они морскую бирюзу В рубин кроваво-красный превратят.
ПереводАлександра Флори:
Стучат! Да что со мной? Шарахаюсь от шороха! А руки! От вида их скрываются глаза, Выскакивая из орбит, как будто Хотят бежать от ужаса. Ничем, Ничем я этой крови не отмою. Я руки окунул бы в океан, И бездны бирюза преобразилась В кровавый пурпур.
ПереводАндрея Кронеберга (1847):
Откуда этотъ стукъ? О, что со мною, Что каждый шумъ меня пугаетъ? Га! Какія руки! О, онѣ готовы Мнѣ вырвать зрѣніе! А эту кровь Не смоетъ съ рукъ весь океанъ Нептуна. Нѣтъ! нѣтъ! скорѣй отъ этихъ рукъ Въ моряхъ безчисленныхъ заплещутъ волны Какъ кровь багровыя!
Жизнь вечна, умирают только птицы и бабочки, и осы, и шмели, сухое пламя осени ложится на лоно остывающей земли и догорает ровно, отгорает, и исчезает словно без следа, жизнь вечна, только птицы умирают и бабочки, и осы... иногда.
- Скажите, барон, а отчего все вокруг так вас боятся? - не выдержал я. - Не хочу вас обидеть, но в вашем облике, на мой взгляд, нет ничего страшного.
- Не все видят то же самое, что вы, - ответил барон. - Своим друзьям я обычно показываюсь в виде петербургского интеллигента, которым я действительно когда-то был. Но не следует делать выводов о том, что я действительно так выгляжу.
- А что тогда видят остальные?
- Не буду утомлять вас деталями, - сказал барон. - Скажу только, что во всех шести руках у меня острые сабли.
- Какой же из ваших обликов настоящий?
- Настоящего у меня, к сожалению, нет, - ответил барон.
"Улисс" - одно из лучших стихотворений Теннисона, которое в России известно лишь по последней строчке. Эта строка была девизом героя известного романа Вениамина Каверина "Два капитана": "Бороться и искать, найти и не сдаваться", в оригинале: To strive, to seek, to find, and not to yield.
читать дальшеЧто пользы, если я, никчёмный царь Бесплодных этих скал, под мирной кровлей Старея рядом с вянущей женой, Учу законам этот тёмный люд? – Он ест и спит и ничему не внемлет. Покой не для меня; я осушу До капли чашу странствий; я всегда Страдал и радовался полной мерой: С друзьями – иль один; на берегу – Иль там, где сквозь прорывы туч мерцали Над пеной волн дождливые Гиады. Бродяга ненасытный, повидал Я многое: чужие города, Края, обычаи, вождей премудрых, И сам меж ними пировал с почётом, И ведал упоенье в звоне битв На гулких, ветреных равнинах Трои.
Я сам – лишь часть своих воспоминаний: Но всё, что я увидел и объял, Лишь арка, за которой безграничный Простор – даль, что всё время отступает Пред взором странника. К чему же медлить, Ржаветь и стынуть в ножнах боязливых? Как будто жизнь – дыханье, а не подвиг. Мне было б мало целой груды жизней, А предо мною – жалкие остатки Одной; но каждый миг, что вырываю У вечного безмолвья, принесёт Мне новое. Позор и стыд – беречься, Жалеть себя и ждать за годом год, Когда душа изныла от желанья Умчать вслед за падучею звездой Туда, за грань изведанного мира! Вот Телемах, возлюбленный мой сын. Ему во власть я оставляю царство; Он терпелив и кроток, он сумеет С разумной осторожностью смягчить Бесплодье грубых душ и постепенно Взрастить в них семена добра и пользы. Незаменим средь будничных забот, Отзывчив сердцем, знает он, как должно Чтить без меня домашние святыни: Он выполнит своё, а я – своё.
Передо мной – корабль. Трепещет парус. Морская даль темна. Мои матросы, Товарищи трудов, надежд и дум, Привыкшие встречать весёлым взором Грозу и солнце – вольные сердца! Вы постарели, как и я. Ну что ж; У старости есть собственная доблесть. Смерть обрывает всё; но пред концом Ещё возможно кое-что свершить, Достойное сражавшихся с богами.
Вон замерцали огоньки по скалам; Смеркается, восходит месяц; бездна Вокруг шумит и стонет. О друзья, Ещё не поздно открывать миры, – Вперёд! Ударьте вёслами с размаху По звучным волнам. Ибо цель моя – Плыть на закат, туда, где тонут звёзды В пучине Запада. И мы, быть может, В пучину канем – или доплывём До Островов Блаженных и увидим Великого Ахилла (меж других Знакомцев наших). Нет, не всё ушло. Пусть мы не те богатыри, что встарь Притягивали землю к небесам. Мы – это мы; пусть время и судьба Нас подточили, но закал всё тот же. И тот же в сердце мужественный пыл – Дерзать, искать, найти и не сдаваться!
Оригинал
читать дальшеIt little profits that an idle king, By this still hearth, among these barren crags, Matched with an agèd wife, I mete and dole Unequal laws unto a savage race, That hoard, and sleep, and feed, and know not me.
I cannot rest from travel: I will drink Life to the lees: all times I have enjoyed Greatly, have suffered greatly, both with those That loved me, and alone; on shore, and when Through scudding drifts the rainy Hyades Vexed the dim sea: I am become a name; For always roaming with a hungry heart Much have I seen and known; cities of men And manners, climates, councils, governments, Myself not least, but honoured of them all; And drunk delight of battle with my peers, Far on the ringing plains of windy Troy. I am a part of all that I have met; Yet all experience is an arch wherethrough Gleams that untravelled world, whose margin fades For ever and for ever when I move. How dull it is to pause, to make an end, To rust unburnished, not to shine in use! As though to breathe were life. Life piled on life Were all too little, and of one to me Little remains: but every hour is saved From that eternal silence, something more, A bringer of new things; and vile it were For some three suns to store and hoard myself, And this grey spirit yearning in desire To follow knowledge like a sinking star, Beyond the utmost bound of human thought.
This my son, mine own Telemachus, To whom I leave the sceptre and the isle— Well-loved of me, discerning to fulfil This labour, by slow prudence to make mild A rugged people, and through soft degrees Subdue them to the useful and the good. Most blameless is he, centred in the sphere Of common duties, decent not to fail In offices of tenderness, and pay Meet adoration to my household gods, When I am gone. He works his work, I mine.
There lies the port; the vessel puffs her sail: There gloom the dark broad seas. My mariners, Souls that have toiled, and wrought, and thought with me— That ever with a frolic welcome took The thunder and the sunshine, and opposed Free hearts, free foreheads—you and I are old; Old age hath yet his honour and his toil; Death closes all: but something ere the end, Some work of noble note, may yet be done, Not unbecoming men that strove with Gods. The lights begin to twinkle from the rocks: The long day wanes: the slow moon climbs: the deep Moans round with many voices. Come, my friends, 'Tis not too late to seek a newer world. Push off, and sitting well in order smite The sounding furrows; for my purpose holds To sail beyond the sunset, and the baths Of all the western stars, until I die. It may be that the gulfs will wash us down: It may be we shall touch the Happy Isles, And see the great Achilles, whom we knew Though much is taken, much abides; and though We are not now that strength which in old days Moved earth and heaven; that which we are, we are; One equal temper of heroic hearts, Made weak by time and fate, but strong in will To strive, to seek, to find, and not to yield.
Перевод К. Бальмонта
читать дальшеНемного пользы в том, что, царь досужий, У очага, среди бесплодных скал, Я раздаю, близ вянущей супруги, Неполные законы этим диким, Что копят, спят, едят, меня не зная. Мне отдых от скитаний, нет, не отдых, Я жизнь мою хочу испить до дна. Я наслаждался, я страдал - безмерно, Всегда, - и с теми, кем я был любим. И сам с собой, один. На берегу ли, Или когда дождливые Гиады Сквозь дымный ток ветров терзали море, - Стал именем я славным, потому что, Всегда с голодным сердцем путь держа, Я знал и видел многое, - разведал Людские города, правленья, нравы, И разность стран, и самого себя Среди племен, являвших мне почтенье, Я радость боя пил средь равных мне, На издававших звон равнинах Трои. Я часть всего, что повстречал в пути. Но пережитый опыт - только арка, Через нее непройденное светит, И край того нетронутого мира, Чем дальше путь держу, тем дальше тает. Как тупо-тускло медлить, знать конец, В закале ржаветь, не сверкать в свершенье. Как будто бы дышать -- уж значит жить. Брось жизнь на жизнь, все будет слишком мало. И сколько мне моей осталось жизни? Лишь краешек. Но каждый час спасен От вечного молчания, и больше - Весть нового приносит каждый час. Копить еще какие-то три солнца, - Презренно, - в кладовой хранить себя, И этот дух седой, томимый жаждой, Вслед знанью мчать падучею звездой За крайней гранью мысли человека. Здесь есть мой сын, родной мой Телемах, Ему оставлю скипетр я и остров, - Возлюбленный, способный к различенью, Неторопливой мудростью сумеет В народе угловатости сровнять И привести к благому ровным всходом. Он безупречен, средоточно-четок, Обязанности общие блюдя И в нежности ущерба не являя, Богов домашних в меру он почтит, Когда меня здесь более не будет. Свое свершает он, а я мое. Вот порт. На корабле надулся парус. Замглилась ширь морей. Мои матросы, Вы, что свершали, бились, размышляли Со мною вместе, с резвостью встречая И гром и солнце, - противопоставить Всему умея вольное лицо, - Мы стары, я и вы. Но в старых годах Есть честь своя и свой достойный труд. Смерть замыкает все. Но благородным Деянием себя отметить можно Перед концом, - свершением, пристойным Тем людям, что вступали в бой с богами. Мерцая, отступает свет от скал, Укоротился долгий день, и всходит Медлительно над водами луна. Многоголосым гулом кличет бездна. Плывем, друзья, пока не слишком поздно Нам будет плыть, чтоб новый мир найти. Отчалим и, в порядке строгом сидя, Ударим по гремучим бороздам. Мой умысел - к закату парус править, За грань его, и, прежде чем умру, Быть там, где тонут западные звезды. Быть может, пропасть моря нас проглотит, Быть может, к Островам дойдем Счастливым, Увидим там великого Ахилла, Которого мы знали. Многих нет, Но многие доныне пребывают. И нет в нас прежней силы давних дней, Что колебала над землей и небо, Но мы есть мы. Закал сердец бесстрашных, Ослабленных и временем и роком, Но сильных неослабленною волей Искать, найти, дерзать, не уступать.
Первые крестовые походы принимали в себя, наряду с регулярными армиями, и бандитскую вольницу. Подобной ораве нужно же было кого-то грабить!
Грабили язычников, грабили политических оппонентов, а то и ни в чем не виноватых христиан - например, жителей Константинополя в 1204 году.
Но, естественно, грабить еврейские кварталы было логичнее всего.
Церковь должна была срочно приспосабливаться к действительности и как-нибудь оправдывать мародеров, чтобы не пришлось своих же вояк вешать.
В 1179 году Третий Латеранский собор ввел законоположение, в силу которого клятва еврея стала иметь меньшую юридическую силу, нежели клятва христианина (что было очень удобно для полевых судов).
В 1215 году Четвертый Латеранский собор ввел особую форму одежды для евреев. Опять же это упростило развитие событий в любом уличном конфликте и в полицейском его улаживании.
Елена Костюкович, предисловие переводчика к изданию "Пражского кладбища" Умберто Эко.
Контекстом, определяющим значение термина в таких случаях, обычно является область техники, в которой термин используется, например: Frame В станкостроении - станина В кинематографии - кадр, видео кадр В строительстве - каркас В текстильном производстве - ткацкий станок В литейном производстве - опока В вычислительной технике - блок данных фиксированного формата, система отчета, система координат, стойка, каркас корпуса (ПК).
Люди, которые думают, что термины однозначны, и поэтому их можно "переводить ", т.е. заменять в переводе "соответствующими" словами русского языка, нередко попадают в смешное положение, принимая за однозначный интернациональный термин слово, которое на самом деле таковым не является.
Между прочим, один из первых переводчиков "Путешествий Гулливера" на русский язык попался в подобную ловушку и принял слово compasses за интернациональный термин, который он перевел как "компас". В результате, лиллипутианские портные, снимающие мерку с Гулливера, расхаживают по нему с компасами в руках, вместо того чтобы вооружиться землемерными саженями (двуногами или циркулями для обмеривания земельных участков)!