Набоков, как известно, прописал в истории русской литературы фрагмент из грамматики Смирновского, взяв его эпиграфом к "Дару". Там, кстати, в исходнике после неизбежной смерти в § 10 ещё много прекрасного, глядите картинку, в том числе судья, который судит, заики Фома и Анна, и с чеховскими лошадьми, кушающими овёс и сено, перекликающийся последний абзац. Он заканчивается так округло, — "в сутках 24 часа" — что веет почти великим финалом "Буколик", venit Hesperus, ite capellae; мир замыкается сам на себя, сам себя подхватывает, как нить в вязании, и не кончается строка, и т.д. Впрочем, все эти рассуждения отталкиваются, конечно, от набоковского текста, не от дореволюционного учебника — малые карты, преображённые лучом козыря, если вернуть ВВ с поклоном однажды у него найденное.
Здесь уместен разговор о значении, которое всегда из материала заказчика. Думаю, Набокову пришлось по душе это сочетание стёршейся в повторении общеизвестности и возможности в ней смыслового развёртывания, как писали прежние лингвисты, набор слов-клавиш, активирующих свободные ассоциации в говорящем по-русски уме.
Играть на них можно бесконечно, это упражнение на беглость пальцев и проективный тест.
Перебирать слова, как чётки:
Смерть — дерево. Смерть — цветок. Россия — птица. Роза — наше Отечество. Смерть — наше Отечество. Россия неизбежна.
Взбалтывать и смешивать их с подобными конструкциями: Берёза — тупица, дуб — осёл, речка — кретинка, облака — идиоты, лошади — предатели, смерть неизбежна.
Или, для отчаянных, так:
Чиж — тики-тики,
Чиж — тики-рики,
Чиж — тюти-люти,
Чиж — тю-тю-тю!
Смерть неизбежна.
Всё, попадающее в голову, мы обволакиваем собственным перламутром, как жемчужница болезненную песчинку. Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. Воробей — птица.
Сильна, как Отечество, речь, и неизбежна, как смерть, память, и невозможно одно без другого.
Отсюда