«Слава богу! Я только контужен», — было первой мыслью Праскухина… И мы тоже переводим дух, потому что, сопереживая смертельную опасность, мы уже захвачены сочувствием Праскухину, мы очутились внутри его вопящей, застигнутой врасплох души. Однако вслед за мгновенным облегчением — «я только контужен» — начинает твориться что-то сомнительное, происходящее кругом как-то странно отодвигается от Праскухина, теряет реальность. Идут мимо солдаты, мелькают, мелькают, и Праскухиным овладевает страх, не страх ранения, не то, что кровь из него течет и может вытечь, а то, что солдаты его раздавят. Движения Праскухина становятся мучительно непонятными, нам никак не понять, что же с ним происходит, и вдруг все обрывается последней строкой, несмотря ни на что нежданной, страшной, как выстрел в упор, — строкой, пронзившей меня в то, первое, чтение: «Он был убит на месте осколком в середину груди».


"Герой, которого он любил всеми силами своей души" - эссе Даниила Гранина о переживании собственной неожиданной смерти и ее принятии.


За основу он взял «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, и, преломленные в сознании Гранина - человека со своим солдатским опытом, - они вылились в этот короткий, но невыносимо личный текст.


Эссе - размышление на ту или иную тему - не рассказ, не вымысел, а взвешенное и продуманное высказывание о том, что считаешь важным. Это не статья, не очерк и не стори-теллинг (будь он не ладен), а то, что вынашиваешь долго - как письмо, только не о виде за окном, а о виде из окна, за которым ты сам и стоишь.


Даниил Гранин останавливает на одном из эпизодов рассказа «Севастополь в мае». В нем гибнет ротмитстр Праскурин, человек несимпатичный, простой, чей ум занят суетными и даже подловатыми мыслями.


При отступлении батальона рядом с Праскуриным падает бомба - и время для него останавливается: он видит горящий фитиль, слышит шипение горящей трубки, и ожидание взрыва длится невыносимо долго.


Такое нельзя ни описать, ни понять, ведь опыта переживания собственной смерти ни у кого нет.


Однако Лев Толстой - при всей неоднозначности его личности - мастер описания чувств человека, неприукрашенных, вне сложившихся традиций, и оттого ценных. Он в своих книгах часто обращается к теме смерти - про дуб Болконского, например, все читали.


"Безжалостно высвечивается этот последний миг, еще полный чувств, мыслей, составляющих жизнь Праскухина, то, с чем он уходит. Но все равно все предсмертные его тревоги, сомнения, как бы жалки они ни были, все равно это еще жизнь, где можно исправить, изменить. Нет постепенного перехода к смерти. Смерть — это разрыв. Границу между жизнью и смертью не заполнить, не размыть. Толстовская строка передает этот скачок, обрыв, обвал. Секрет тут и в монтаже, в стыке, а еще и в том, что дана она в прошедшем времени: был убит. То есть смерть последовала в то время, пока мы читали предсмертные мысли Праскухина, ибо события происходили быстрее, чем мы читаем. Реальное время врывается в повествование, Толстой сталкивает его с временем литературным, и из этого столкновения возникает искра, освещающая таинственный акт смерти".

Если Лев Толстой - мастер чувств, Даниил Гранин - мастер рассуждения. Его проза литая, цельная. Язык - прекрасный образец точного построение фраз, без каши и разночтений, однако притом - он не сухой и не вычурный.


Эссе Даниила Гранина стоит читать, чтобы научиться анализировать, следовать за своей мыслью, придавать форму потоку наблюдений и впечатлений - и приходить к выводу. Это не рассуждения тактика, а скорее - стратега, к тому же человека сочувствующего и тонкого.


"Почему, однако, смерть Праскухина кажется неожиданной, ведь глава эта прямо начинается с сообщения юнкера барона Песта о том, что Праскухин убит? Юнкер Пест подтверждает, что он сам видел смерть Праскухина, и автор, далее упоминая о ротмистре Праскухине, прибавляет «покойник Праскухин». То есть Толстой отказывается от эффекта неожиданности, неведения, он не желает пользоваться никакими, самыми общепринятыми литературными приемами. Казалось бы, какое может быть переживание за смерть Праскухина, если уже объявлено, что он убит.


А оказывается, может, и, как ни удивительно, мы еще сильнее переживаем, волнуемся, зная: на войне все может быть — и, вопреки сообщению, надеемся, цепляемся, верим в чудо, завороженные праскухинским непониманием смерти, он ведь совершенно не готов к смерти, он умирает, не зная, что это смерть. Он ни разу не думает о смерти, в отличие от лежащего рядом штабс-капитана Михайлова, который тоже «необъятно много передумал и перечувствовал за эти две минуты» и подумал: «Все кончено — убит», когда бомбу разорвало".


Севастопольские рассказы напечатали в 1855 году, сборник Гранина с этим эссе - в 1984. Между текстами 130 лет, и войну каждый из авторов видел свою - но для поднятой темы - переживания смерти - это не имеет никакого значения.