где зимуют птицы

 

@темы: рисунки

---

СР.: "Ты не пройдешь!" и "Тебе не пройти!"

В одном из ярких эпизодов кинотрилогии “Властелин колец” волшебник Гэндальф, защищая мост над бездной Мории от демонического существа Балрога и полчищ орков, бьёт посохом оземь и произносит твёрдо и чётко:

You shall not pass!

Обратившись к английскому первоисточнику, мне без труда удалось обнаружить, что профессор Толкин в главе про Морийский мост использовал другую, хотя и близкую по смыслу фразу, вложив её в уста мудрого мага аж четырежды:

You cannot pass!

Сэр Питер Джексон в своей экранизации рассматриваемого эпизода романа “Братства кольца” урезал количество этих фраз волшебника ровно в два раза. Гэндальф, стоя на мосту и обращаясь к Балрогу, произносит “You cannot pass”, а затем, уже успешно отразив атаку, эффектно изрекает магическое заклинание “You shall not pass”, которого, повторюсь, не было в авторском оригинале.

Сила фразы Гэндальфа и её прямо-таки магическое воздействие на широкую публику и узкий каменный мост заключается, по моему мнению, в трансцендентной окраске грамматической конструкции “You shall not”. Замена модальных глаголов “will” или “can” на “shall” в отрицаниях придаёт фразам метасмыслы заклинания, завета, табуированного запрета.

Возьмём для примера Библию. Действительно, основа христианской морали - десять заповедей, начертанных перстом Божьим на скрижалях завета, используют всё ту же грамматическую форму “You shall not…”, то есть смысл заповедей передаёт модальный глагол “shall” в отрицании во втором лице.



Habr.com

@темы: статьи, словарь, сказать почти то же самое, искусство перевода

---

@темы: видео, музыка, вода

---

Kahiko Dance

         

@настроение: время ритуальных плясок;

@темы: видео

---

Три точки, три тире, три точки
... - - - ...
Save Our Souls - оригинал
Спасите наши души - перевод
Спасите От Смерти - мнемоник

@темы: музыка, сказать почти то же самое, искусство перевода

---

to sink - тонуть
to think - думать
Mayday - "помогите" (международный сигнал бедствия по созвучию с французским m'aidez)
over - (радио) переход на приём

- Mayday! MAYDAY! Hello! Can you hear us? Can you hear us? Over. We are sinking! WE ARE SINKING!
- Hello! This is German Coast Guard.
- WE ARE SINKING! WE ARE SINKING!
- What are you thinking about?

@темы: видео, время дебильных шуток

---

EVOLUCE (Италия) - модель SLE115301-01

Светильник - это хорошо!

Светильник - это полезно!

   

     

@темы: фото

---

"Волга-Волга" Мамышева-Монро: недооцененный римейк мрачной комедии

Культовая советская кинокомедия "Волга-Волга" лишь на первый взгляд была веселой и бесшабашной. О множестве смыслов оригинала 1938 года выпуска и римейка 2006 года размышляет Михаил Шиянов.

В эту пятницу в московском кинотеатре "Пионер" у зрителей будет редкая возможность увидеть фильм Владислава Мамышева-Монро "Волга-Волга", римейка одноименного культового советского фильма. Поводов сходить в кино сразу несколько: конечно, трагическая гибель самого художника в марте этого года – в таком случае показ "Волги-Волги" можно считать чем-то вроде поминок по Монро; тем более, что на показе будут режиссеры картины Павел Лабазов и Андрей Сильвестров, которые наверняка что-то про него скажут. Вторая памятная дата более торжественная: 75 лет назад, 24 апреля 1938 года, на экраны вышел оригинальный фильм Александрова, который на долгое время, пожалуй, вплоть до самого Гайдая, стал советской комедией №1.

Главная интрига фильма Александрова в том, что эта всенародно любимая и действительно удачная комедия, как это часто бывает, только внешне может считаться незамысловатым смеховым кино: одна дата выхода фильма на экраны уже наводит на мрачные мысли. Об этом не один раз писали киноведы, и лучше всех – Римгайла Салис в недавней книге, посвященной музыкальным комедиям Александрова, которая так и называется "Нам уже не до смеха".

Салис подробно описывает обстановку, в которой снималась эта легкомысленная и жизнеутверждающая картина. О том, как не до смеха было оператору Александрова Владимиру Нильсену, который в разгар работы был отстранен от фильма, арестован и вскоре расстрелян. О том, как режиссер ездил к сценаристу картины Николаю Эрдману, к тому времени только что вернувшемуся из сибирской ссылки и все еще пораженному в правах, и убеждал того, что в титрах любимого фильма Сталина не может быть его фамилии. О том, как на "Волгу-Волгу" повлияли мультики про Микки-Мауса, расистские шутки и комедии братьев Маркс. И о том, как в первоначальных вариантах сценария Александров не упустил случая толкнуть сильно пошатнувшихся Мейерхольда (того вскорости расстреляют) и Довженко (он выплывет).

Чем глубже закапываешься в анализ этого фильма, тем больше смыслов – и, в конечном счете, гениальности обнаруживается во внешне дурацкой и ернической "Волге-Волге" 2006 года с Мамышевым-Монро. Авторы римейка, сократив и переозвучив картину Александрова, а главное – заменив Любовь Орлову на загримированного под нее Монро, – довели до предела глубинную логику оригинала и создали сверх-фильм, который только по недоразумению не был толком оценен.

Хотя ленту неплохо приняли в Роттердаме, и даже наградили премией Кандинского в России, но это едва ли сильно увеличило ее аудиторию. В целом, о ней многие слышали, но вряд ли многие смотрели – а между тем она производит очень сильное впечатление.

Чего точно нет в римейке Лабазова и Сильвестрова – это издевательства над "классикой", в котором при желании можно заподозрить фильм. Наоборот, авторы во всем продолжают смысловые линии фильма, в том числе и советскую традицию истязания киноматериала, которое в случае "Волги-Волги", не закончилось одним перекраиванием сценария: изъятие отдельных сцен картины продолжалось вплоть до 1960-х годов.

В то же время, Лабазов и Сильвестров пророчески предвосхищают наступившую в конце нулевых истерию коммерческих римейков советского кино и его бессмысленного раскрашивания. С этой точки зрения колоризация фильма Александрова в 2010 году логична и даже оправдана: она показывает вторичность и беспомощность индустрии по отношению к спонтанным художественным проектам.

Логика оригинала продолжается и на бессознательном уровне, который у обоих фильмов очень глубок. Не случайно на московской премьере "Волги-Волги" духовный отец картины Борис Юхананов говорил о тревожной инфернальности и мрачной чертовщине, притаившейся в каждом кадре оригинала "Волги-Волги".

Начало таким трактовкам положил сам Александров, который в свое время жаловался на "гипнотическое влияние" расстрелянного Нильсена, которым оправдываются некоторые идеологические просчеты любимого фильма Сталина. Да и в заглавной песне картины есть красноречивые строчки: Мы сдвигаем и горы и реки Время сказок пришло наяву.

"Волгу-Волгу" 1938 года действительно можно воспринимать как вариант русской сказки про везучего дурачка (вернее, дурочку Дуню Петрову), который попадает в столицу и там благодаря своей находчивости и наивности срывает банк. Но это, опять же, только формальный уровень.

На самом деле, после внимательного пересмотра оригинальной "Волги-Волги", становится ясно, что, во-первых, это настоящая народная, а не литературно обработанная сказка – то есть жестокая история без хэппи-энда, что вполне соответствует ситуации 1930-х годов. Во-вторых, герой этого фильма вовсе не Стрелка, а сам Бывалов – персонаж, больше всех прочих похожий на человека, а не на гогочущую и кривляющуюся нечистую силу. И наконец, в жанровом плане фильм Александрова – это хоррор, история о том, как страшно жить в счастливой советской стране, может быть даже предупреждение всем зрителям, хотя вряд ли сознательное.

С точки зрения сюжета весь фильм строится как череда кошмаров, которые переживает герой на пути к цели своего путешествия, то есть к Москве. Каждую минуту его третируют нахальные и напористые существа, постоянно меняющие образ при помощи переодеваний, грима, пантомимы и т.д.

Сперва письмоносица исполняет перед ним лезгинку и читает строки из "Демона" – что тоже можно считать за намек: "Я тот, кого никто не любит" – декламирует она, лукаво посматривая на Бывалова.

Затем официант в кафе вместо того, чтобы дать человеку напиться, исполняет гимн советскому пищепрому на мотив арии Ленского из "Евгения Онегина", а повара, корча рожи и размахивая огромными ножами, недвусмысленно наступают на Бывалова.

Хулиганство не останавливает и милиционер – он тоже в сговоре. По его сигналу начинается "Свистопляска" – инфернальная сцена демонстрации талантов Мелководска, в которой Бывалова поочередно оглушают, ловят в рыболовные сети, сбивают с толку акробатикой, душат, заставляют испытать неподдельный ужас и доводят буквально до животного исступления, когда он лакает из корыта. В конце концов, он вынужден согласиться на то, чтобы вывезти демонов Мелководска в Москву.

Столица, которая в целом выглядит как осуществленный земной рай и идеологически противостоит дремучей темноте остальной страны, тоже не приносит Бывалову успокоения. Московские небожители сперва обнадеживают его, поощряя за якобы им написанную песню, затем заставляют вытерпеть унижение и признаться в творческой импотенции, путают, множат количество истинных авторов ("дунь", что, кроме имени героини, еще и реальное прозвище Исаака Дунаевского) и, в конце концов, изгоняют из своего мира.

В самом конце фильма мучители Бывалова – все эти кошмарные "дяди Кузи" и "тети Паши" механически кланяются и, как и положено нечисти, растворяются в воздухе.

Подстановка вместо Орловой Мамышева-Монро заостряет и усиливает макабрическую суть фильма. Трудно не заметить, что голова письмоносицы, которая все так же разговаривает, поет, целуется, как и положено по сценарию, чужеродна по отношению к телу. Она непропорциональна, неповоротлива и в то же время способна принимать совершенно неестественные для живого существа положения.

Другими словами, Стрелка становится похожа на жертву чудовищного, но удачного сталинского эксперимента по пересадке мужской головы женщине. Фильм приобретает даже какую-то буддийскую ноту, вполне органичную постмодернистскому эксперименту: сострадание вызывает не только герой Ильинского, который пытается противопоставить темным силам свою бюрократическую непробиваемость, но и сам демон с чужой головой, который так же мучается, запертый в чужом теле, как и его жертва.

Бывалого, как и полагается по законам жанра, черти ловят, отыскивая в нем человеческое, а значит уязвимое – в его случае это самолюбие; он попадается на предложение выдать себя за автора песни про Волгу. Это естественный исход любых контактов с нечистью, о чем мы помним по опыту Хомы Брута, и героев фильмов "Сердце ангела" или "Плетеный человек".

Но Стрелка-Монро римейка перестает быть искусителем, и, как лермонтовский Демон, только тоскует на фоне галлюциногенных пингвинов и нескладно поет стремительно теряющую пафос и торжественность песню. По постсоветской либеральной логике Лабазова и Сильвестрова, она как часть дьявольской свиты так же одурачена и лишена воли и смысла существования, как и ее жертвы.

Торжествует в фильме с Монро только чистое абсолютное зло, символизирующее государство, по отношению к которому, как известно, художник был очень критично настроен.

@темы: статьи

---

@темы: видео, музыка, вода

---

Вера Павлова

Толстые икры правителей,
дам кружева и локоны...
Лучшее, что я видела в музеях, —
деревья за окнами.

Низкий поклон архитектору
за облака над крышами!

Репетиция духового оркестра младших классов
из распахнутых окон музыкальной школы майским утром —
лучшее, что я слышала.

@темы: стихи

---

вместо окна

@темы: рисунки, деревья

---

Д
Деникин было взял Воронеж.
Дяденька, брось, а то уронишь.

Маяковский, "Советская азбука"

@темы: стихи

---

Добрались враги до Вильи,
Панчо славного не стало...

На дороге подловили боевого генерала.
Из Парраля спозаранку
ехал Вилья наудачу,
знай крутил себе баранку,
напевая «Кукарачу».

А убийцы в эту пору
жребий подлый потянули:
в Панчо целить было страшно -
он и прежде шел под пули.

В траур Мексика одета,
слезы льет, скорбит в печали...
В черный день случилось это.
Панчо наш убит в Паррале.

"Предводители в один конец", "Коммерсантъ"

@темы: статьи, стихи

---

зеленый шум. зеленый свет.

Со школы - первые строки все знают.
А целиком -стихотворение совсем не детское.


Некрасов

Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
Играючи, расходится
Вдруг ветер верховой:
Качнет кусты ольховые,
Подымет пыль цветочную,
Как облако, — всё зелено,
И воздух, и вода!
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
Скромна моя хозяюшка
Наталья Патрикеевна,
Водой не замутит!
Да с ней беда случилася,
Как лето жил я в Питере...
Сама сказала, глупая,
Типун ей на язык!
В избе сам-друг с обманщицей
Зима нас заперла,
В мои глаза суровые
Глядит, — молчит жена.
Молчу... а дума лютая
Покоя не дает:
Убить... так жаль сердечную!
Стерпеть — так силы нет!
А тут зима косматая
Ревет и день и ночь:
«Убей, убей изменницу!
Злодея изведи!
Не то весь век промаешься,
Ни днем, ни долгой ноченькой
Покоя не найдешь.
В глаза твои бесстыжие
Соседи наплюют!..»
Под песню-вьюгу зимнюю
Окрепла дума лютая —
Припас я вострый нож...
Да вдруг весна подкралася...
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
Как молоком облитые,
Стоят сады вишневые,
Тихохонько шумят;
Пригреты теплым солнышком,
Шумят повеселелые
Сосновые леса;
А рядом новой зеленью
Лепечут песню новую
И липа бледнолистая,
И белая березонька
С зеленою косой!
Шумит тростинка малая,
Шумит высокий клен...
Шумят они по-новому,
По-новому, весеннему...
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
Слабеет дума лютая,
Нож валится из рук,
И всё мне песня слышится
Одна — в лесу, в лугу:
«Люби, покуда любится,
Терпи, покуда терпится,
Прощай, пока прощается,
И — бог тебе судья!»

@темы: весна, стихи

---

the sound barrier

@темы: видео, ground control

---

@темы: видео, мифология

---

Искусство сказать иначе, или Искусство потаенного корня

Золя, "Чрево Парижа", глава 5
Перевод А. Линдегрен и М. Эйхенгольца

Сыры всевозможных сортов распространяли вокруг них острые запахи. На двух полках в глубине лавки стояли рядами глыбы масла; бретонское масло вылезало из корзин; нормандское, обернутое полотном, было похоже на слепки животов, на которые скульптор набросил мокрые полотенца; другие, початые глыбы, изрезанные широким ножом наподобие заостренных скал с долинами с трещинами, напоминали обрушившиеся вершины, позолоченные бледными вечерними лучами осеннего солнца. Под прилавком красного мрамора белели, как мел, корзины яиц, были здесь и ящики с соломенными плетенками, на которых лежали творожные сыры, сложенные верхушка к верхушке, и плоские, как медали, гурнейские сыры, более темные, испещренные зеленоватыми пятнами. Но в особенности много сыров громоздилось на прилавке. Тут,рядом с фунтовыми плитками масла, завернутыми в листья свеклы, распластался гигантский кантальский сыр, как бы разрубленный ударами топора; затем шел честер золотистого цвета; швейцарский сыр, похожий на колесо, отвалившееся от какой-нибудь колесницы варваров; голландские сыры, круглые, как отрубленные головы, перепачканные запекшейся кровью, твердые, точно пустые черепа, за что их и называют "мертвыми головами"; среди этой тяжелой тестообразной массы выделялся своим острым запахом пармезан. Три сыра бри лежали на круглых дощечках с унылым видом потухших лун; два из них, очень сухие, изображали полнолуние; третий, во второй четверти, - сочился белой, как сливки, жидкостью, образовавшей лужицу, несмотря на тонкие дощечки, при помощи которых старались сдержатьэту жидкую массу. Пор-салю, похожие на античные диски, были помечены внизу клеймом фабрикантов. Романтур, обернутый в серебряную бумагу, напоминал кусок нуги или какой-то засахаренный сыр, попавший невзначай между этими сырами, выделявшими импарения. Рокфоры под хрустальными колпаками важничали, как богачи с жирными физиономиями, испещренными голубыми и желтыми жилками, точно пораженные постыдной болезнью, с'евших на своем веку слишком много трюфелей. А лежавшие рядом на блюде козьи сыры, с детский кулачок, твердые и сероватые, напоминали булыжники, которые катятся из-под ног козла-вожака на крутых каменистых тропинках. Потом начинались неприятные запахи: от светло-желтых мондоров пахло чем-то сладким; еще более острые сыры - очень толстые труа, приплюснутые с боков, прибавляли к этому затхлось сырого погреба; камамбкры с пряным запахом совершенно протухшей дичи, невшательские и лимбургские сыры, мароли, понлевеки четырехугольной формы, - каждый вносил свою характерную остроту в грубую гамму, доводившую до тошноты; а над всеми господствовал ливаро с красноватым оттенком, дравший горло, как серные пары, и, наконкц, завернутые в листья орешника, подобно падали, которую крестьяне прикрывают ветвями на краю поля, когда она смердит на солнце. Послеполуденная жара размягчала сыры; плесень на их корках таяла, лоснилась богатыми тонами красной меди и зеленой медной окиси, как на назаживших струпьях; корка сыров оливе вздувалась под листьями, приходя в движение, точно грудь заснувшего человека, волнуемая медленными и тяжелыми вздохами; струя жизни продырявила один из этих сыров, который разрешился через трещину массою червей. А позади весов, в плоской коробке, сыр жероме с анисом распространяли такое зловоние, что мухи дохли вокруг него и падали на красный с серыми жилками мрамор.

Перевод Н. Гнедина

Вокруг них воняли сыры. На обеих полках вдоль задней стены тянулись огромные масляные холмы; бретонское масло выпирало из корзин; покрытые полотном, пучились глыбы нормандского, похожее на скульптурные этюды животов, завернутые в мокрые тряпки; другие, початые куски масла, которым с помощью широких ножей придали форму остроконечных утесов, изрезанных ложбинами и трещинами, были точно выветривающиеся горные вершины, позолоченные бледным осенним закатом. Меловая белизна яиц в корзинах под красным, с серыми прожилками, мрамором прилавка дополняла картину; сырки, называемые "затычками", уложенные верхушка к верхушке в ящиках с соломой, и гурнейские сыры, плоские, как медали, сливались в более темные полосы, тронутые зеленоватыми тонами. Но больше всего скопилось сыров на прилавке. Здесь, рядом с фунтовыми брусками масла, завернутыми в листья свеклы, раскинулся громадный, словно рассеченный топором сыр канталь; далее следовали: головка золотистого честера, головка швейцарского, подобная колесу, отвалившемуся от колесницы варвара; круглые голландские сыры, напоминавшие отрубленные головы с запекшимися брызгами крови; они кажутся твердыми, как черепа, почему голландский сыр и прозвали "мертвой головой" Пармезан, затесавшийся между грудами этой сырной массы, добавлял к ней свой душок. У трех головок бри, лежавших на круглых дощечках, были меланхолические физиономии угасших лун; две из них, уже очень сухие, являли собой полнолуние; а третья была луной на ущербе, она таяла, истекая белой жижей, образовавшей лужицу, и угрожала снести тонкие дощечки, с помощью которых тщетно пытались сдержать ее напор. Порсалю, похожие на античные диски, носили клеймо с фамилией фабриканта. Романтур в серебряном фольговом платье казался куском нуги или сладким сырком, ненароком попавшим в гущу этой едкой массы, охваченной брожением. А рокфоры под стеклянными колпаками, рокфоры тоже тщились казаться знатными господами; физиономии у них были нечистые и жирные, испещренные синими и желтыми жилками, как у богачей, больных постыдной болезнью от излишнего пристрастия к трюфелям; жесткие, сероватые сырки из козьего молока, те, что лежали рядом на блюде и были величиной с детский кулак, напоминали камушки, которые катятся из-под копыт козла-вожака, когда он мчится впереди стада по извилистой горной тропинке. Затем в общий хор вступали самые духовитые сыры: палевые мондоры, отдающие сладковатой тухлинкой; более острые, очень толстые труа с помятыми боками, вносившие в общий смрад затхлость сырого погреба; камамбер, пахнущий залежалой дичью, невшательские, лимбургские, марольские сыры, понлевеки, квадратные и зловонные, - и своеобразный запах каждого из них врывался резкой нотой в насыщенную до тошноты мелодию смрада; были там и ливаро, окрашенные в красный цвет, от которых дерет в горле, как от паров сернистой кислоты; и, наконец, на самом верху поместился оливе, прикрытый листьями орешника, - так крестьяне забрасывают ветками падаль на краю поля, разлагающуюся на солнце. Сыры плавились от полуденного зноя; плесень на их корке таяла, лоснилась, отливая великолепными медными тонами - красными и зеленовато-синими, походя на плохо затянувшиеся раны; а теплый ветер шевелил под листьями отставшую кожу оливе, и она медленно и тяжело вздымалась, точно грудь спящего человека; волна жизни проникла в один из ливаро, и он разродился кучей червей, выползших из размытой в нем щели. А сыр жероме с анисом, покоившийся в своей тонкой коробке за весами, до того вонял, что мухи попадали кругом на красный мрамор с серыми прожилками.

@темы: книги, сказать почти то же самое, искусство перевода

---

"Огурчик Рик"

http://rik-i-morti.ru/sez-3/26-3-sezon-3-serija-ogurchik-rik.html
 

@темы: видео, время дебильных шуток

---

Иосиф Бродский

Пришел сон из семи сел.
Пришла лень из семи деревень.
Собирались лечь, да простыла печь.
Окна смотрят на север.
Сторожит у ручья скирда ничья,
и большак развезло, хоть бери весло.
Уронил подсолнух башку на стебель.

То ли дождь идет, то ли дева ждет.
Запрягай коней да поедем к ней.
Невеликий труд бросить камень в пруд.
Подопьем, на шелку постелим.
Отчего молчишь и как сыч глядишь?
Иль зубчат забор, как еловый бор,
за которым стоит терем?

Запрягай коня да вези меня.
Там не терем стоит, а сосновый скит.
И цветет вокруг монастырский луг.
Ни амбаров, ни изб, ни гумен.
Не раздумал пока, запрягай гнедка.
Всем хорош монастырь, да с лица — пустырь
и отец игумен, как есть, безумен.

@темы: стихи

---

варианты падежных форм

Сад в цвету,
во цвете лет.

@темы: сказать почти то же самое